Триггеры - Страница 9

Он настроил рацию на полицейский канал и прислушался к комментариям специалиста, управляющего роботом-сапёром:

— Я собираюсь разрезать стенку коробки, чтобы добраться до взрывного устройства. Через пять, четыре, три, две…

Агент Сьюзан Доусон никак не могла отделаться от воспоминаний о старом эпизоде из «Коломбо», где приглашённая звезда Леонард Нимой играл хирурга, который пытался подстроить смерть того, жизнь кого он, как предполагалось, спасал: устанавливая искусственный сердечный клапан, персонаж Нимоя воспользовался рассасывающимся шовным материалом вместо обычного. Однако насколько она могла судить, Эрик Редекоп и его команда самоотверженно трудились, спасая жизнь Сета Джеррисона.

— Центральный — Доусон, — раздался голос в наушнике. — Судья Хорват едет в «Эндрюс», но говорит, что не может начать без официального извещения о смерти. Президент уже…

Иииииааааааиииии!

Сьюзан выдернула наушник из уха; идущий из него визг был непереносим. Свет в смотровой галерее задрожал и выключился, как и в самой операционной. Через пару секунд внизу вспыхнуло аварийное освещение. Марк Гриффин взбежал по ступенькам на маленькую галерею и открыл дверь в дальней стене операционной. Включилась смонтированная на потолке установка аварийного освещения, внешне напоминающая две автомобильные фары.

— Эти лампы работают от аккумуляторов, — сказал Гриффин. — Электричества в сети нет — то есть, ни дефибриллятора, ни перфузионного насоса. — Сьюзан увидела, как кто-то выбежал из операционной — по-видимому, за каталкой с портативным дефибриллятором.

Эрик Редекоп, ярко освещённый сверху и слева мощной аварийной лампой в операционной, коснулся затянутой в перчатку рукой груди президента и начал сжимать сердце Джеррисона. Хирург бросил взгляд на спаренные цифровые часы на стене, показывающие время дня и продолжительность операции — однако цифры на них не светились.

Через некоторое время основное освещение ожило и, поморгав, зажглось. Редекоп продолжал раз в секунду стискивать сердце. Другие врачи лихорадочно перезапускали и настраивали оборудование. Она обернулась к Гриффину:

— Что за чёрт?

— Не знаю, — ответил он. — Аварийное питание должно подключаться автоматически. Операционная никогда не должна вот так вот обесточиваться.

Сьюзан подхватила свой наушник и, убедившись, что в нём больше не завывает, вставила его в ухо.

— Доусон, — сказала она в микрофон на рукаве. — Виски Танго Фокстрот?

Низкий мужской голос: агент Секретной Службы Дэррил Хадкинс вскинул на неё глаза из операционной.

— Возможно, электромагнитный импульс?

— Господи, — сказала Сьюзан. — Бомба.

— Агент Шенфельд докладывает, — произнёс в ухе у Сьюзан ещё один голос. — Подтверждение. Бомба, заложенная в Белом Доме, взорвалась.

— Принято, — потрясённо ответила Сьюзан.

— Как у них дела со Старателем? — спросил Шенфельд.

Сьюзан взглянула сквозь скошенное стекло на царящий внизу хаос. Редекоп по-прежнему стискивал сердце, но мониторы жизненных показателей показывали прямые линии.

— Думаю, мы его потеряли.

Рори Проктор смотрел в бинокль, когда бомба взорвалась. Как только он увидел вспышку света, он опустил его — как раз вовремя, чтобы увидеть, как вся закруглённая задняя секция Белого Дома разлетается на куски. В серое небо начал подниматься столб дыма; языки пламени вырвались из окон восточного и западного крыла. Люди вокруг закричали.

У Сета Джеррисона был один тёмный, глубоко скрываемый секрет — он был атеистом. Он добился выдвижения от Республиканской партии благодаря тому, что сквозь зубы лгал о своей религиозности, периодически посещал церковь, склонял голову на публике, когда это было необходимо, и — после замечаний своей жены и руководителя избирательной кампании — перестал использовать слова «Господи» и «Иисусе» в качестве ругательства даже наедине с самим собой.

Он верил в фискальный консерватизм, верил в компактное правительство, верил в решительный отпор врагам Америки, будь то государства или частные лица, верил в капитализм, верил, что английский должен быть официальным языком Соединённых Штатов.

Но он не верил в Бога.

Те немногие в руководстве его избирательной компании, кто об этом знал, иногда бранили его за это. Расти, менеджер кампании, однажды посмотрел на него со своей добродушной улыбочкой — так могут улыбнуться наивному ребёнку, заявившему, что когда он вырастет, то станет президентом — и сказал:

— Вы, конечно, можете быть атеистом сейчас, но когда станете умирать — тогда и посмотрим.

И вот сейчас Сет умирал. Он чувствовал, как слабеет, чувствовал, как жизнь утекает из него.

И всё же он оставался уверенным в своём атеизме. Даже когда поле его зрения свернулось в туннель, он думал о научном объяснении этого феномена. Это было вызвано аноксией и вообще-то наблюдалось даже в ситуациях, не несущих непосредственной угрозы жизни.

Его на мгновение удивило, что он не испытывает ни боли, ни паники. Но, в принципе, это тоже нормально: недостаток кислорода создаёт также и чувство эйфории. Так что он ощущал некую отстранённость. Удивительно, что он вообще в сознании; он знал, что получил пулю в корпус. Ему ведь наверняка дали общий наркоз, прежде чем начинать операцию, и операция наверняка идёт прямо сейчас, но…

Но не было сомнений в том, что его мозг активен. Он попытался — неудачно — открыть глаза: попытался, также неудачно, сесть; попытался заговорить. И, в отличие от слышанных когда-то страшных историй о пациентах, которые чувствуют каждое движение скальпеля и каждый укол шовной иглы в то время, как по идее должны пребывать в отключке, он не ощущал вообще никакой боли, слава… слава биохимии!